Картонная пуля - Страница 70

Была у меня мысль сделать копии, но только мысль — уж больно долгое это занятие.

Руки он, впрочем, не протянул, да я и сам не стремился.

Хотел бы я посмотреть на человека, который в моем положении сказал: нет. Но для важности я напустил на себя некую задумчивость, вроде предлагается сложный выбор: смерть посредством петли или реальный элемент свободы.

— Значит, если я убираю банду, которая тебе мешает…

— Заметь, тебе в первую очередь мешает…

— …Ну да. Значит, если я убираю банду и возвращаю пленки, никто никому ничего не должен?

— Слово пацана!

Насчет «слова пацана», это сильно сказано. Не может быть, чтобы такой человек, как племянник заместителя губернатора, совладелец эксклюзивной тюрьмы и прочих средств капиталистического производства, не являлся бы одновременно хозяином своего слова. Сам слово дал, сам взял.

— Заметано, — согласился я.

— Тогда к делу. Мой Родион рассказал, что сегодня… Да что я буду, как испорченный телефон! Ты сам с ним поговори…

Зиновий обернулся к хранившему молчание мужику в олимпийке:

— Гриня, как лучше: Сергея Ивановича туда отвести или, наоборот, Родиона сюда?

— Так ведь он, наверное, ходить не может, — заметил Гриня в олимпийке, имея в виду всяко не меня. — Правда, там, наверное, не прибрано, беспорядок…

— Долго, что ли, убрать?

При помощи черного телефона Гриня в олимпийке отдал распоряжения.

Интересно, что значит — не прибрано? Кишки, что ли, по полу разбросаны или все в крови?

…Если там и был беспорядок, его успели ликвидировать, пока мы шли (причем к нам присоединились еще двое мрачных типов в спортивных костюмах), минуты за три, как видно, при помощи шланга, который валялся в углу помещения, некогда сплошь отделанного белым кафелем. Некоторые плитки отвалились, и теперь стены и потолок пестрели неопрятными квадратиками цемента.

В комнате за одной из железных дверей, которые я уже видел, не было никого, кроме незнакомого голого молодого усатого мужчины, распятого на гинекологическом кресле. Руки и ноги его прикрутили к подлокотникам и желобам широкими полосами скотча. При жизни парень, наверное, считался красавцем. А теперь даже невооруженный глаз мог заметить, что жизни в нем осталось на час-два или на день-два, что, впрочем, почти одно и то же. Не может человек выжить, оказавшись в такой комнате и в такой позе — это смертельно, почти как цианистый калий, и уж тем более не может остаться красавцем.

Собственно, в комнате не было никого и Ничего более — только шланг с железным наконечником, гинекологический аппарат посередине да несколько мокрых резиновых ковриков. Еще под креслом имелся круглый слив для воды. Порядок наводить легко — окатил все водой вместе с присутствующими и чисто… И никаких ржавых игл и прочих изобретений человеческого гения.

Со стен и с голого мужика еще продолжали стекать капли воды. Мужик, впрочем, был не совсем голым — чья-то заботливая или стыдливая рука набросила на его промежность нечто вроде покрытого бурыми пятнами кухонного полотенца с полосочками по краям.

Как можно было заключить из недвусмысленных намеков Зиновия и олимпийского Грини, этот парень по имени Родион должен был уже сто раз пожалеть о своем предательстве. Никаких кровоподтеков, изуродованных ногтей и тому подобных последствий физического воздействия не наблюдалось, тем не менее из его глаз тускло вытекали усталость и мука, какие переполняют человека, если его полдня поджаривать с разных сторон утюгом. К усталости и муке прибавился еще ужас при нашем появлении. Наверное, они тут изобрели какую-то передовую технологию, позволяющую избежать видимых следов пыток. А если они его?.. Лучше вообще об этом не думать.

Следов не было, но весь его вид производил жуткое впечатление, а тут еще усы в сочетании с гинекологией добавляли к общей картине некий сюрреалистический штрих.

— Как самочувствие? — заботливо поинтересовался Зиновий.

Губы Родиона искривились, но не выронили ни звука.

— Это тот самый Бобров, которого ты сдал своим дружкам… А это тот самый Родион, которого ты, можно сказать, подарил нам, — представил нас Зиновий.

При этом Родион пробежался по мне лишь быстрым незаинтересованным взглядом. Он навсегда переселился в мир страданий и страха перед накатывающейся смертью, и никакие посторонние Бобровы его вниманием уже завладеть не могли.

— Никому я ничего не дарил. Вы сами его… — зачем-то счел нужным уточнить я.

Все-таки без тебя и Родиона бы не было. Как бы мы иначе узнали про утечку? Это, впрочем, детали… Родион, расскажи еще раз, как можно отыскать твоих дружков.

— Я же говорю, никакие они мне не дружки, — запричитал усатый красавец таким неожиданно высоким тоном, что я невольно бросил еще один взгляд на бурое полотенце. — Меня заставили.

— Какая теперь разница? Я говорю, как на них выйти?

— Я только знаю, что Своровский Алексей живет на Переездной. Номер дома не помню, не обращал внимания, но сейчас так объясню… Там на Дуси Ковальчук рядом с Нарымской есть такой УПК, какой-то полукруглый, а торцом на него выходит та самая девятиэтажка. Квартира один.

— Своровский разве в Новосибирске живет? Я думал, он кемеровский, — удивился я.

— Кемеровский, но здесь тоже часто бывает. Они здесь вообще постоянно ошиваются, неизвестно зачем…

Как раз это очень даже известно.

— Может, они в Кемерово засветились и не спешат возвращаться, — продолжил усатый. — Но это не его квартира, может, друзей. Может…