Картонная пуля - Страница 81

Одна из соседок за сорок лет жизни не смогла освоить букву эр, поэтому вместо Новосибирска у нее получался Новосибийск.

— Вот именно, вы еще Бийска не видели, — пробормотал я себе под нос.

Вот там город еще тот…

Тетки, не то бухгалтеры-аудиторы, не то политологи-экономисты, как не трудно было понять, возвращались с научно-методической конференции, которая, ясный перец, была бы совсем фуфло, если бы не их, теткино, участие.

…Я, как мог, свернулся в кресле. Сквозь полудрему, образуя бесконечные окружности, до меня доносилась однокоренная терминология, нечто из утиной жизни: кредит, креативный, крестьянство, кремлевский, кретин…

Под орнитологическое кряканье полудрема превратилась в сон, из которого восставал голубой Леша Своровский. Голубой не по половой ориентации, а по цвету кожи, и даже синий, с изморозью на губах. И не из сна он восставал, а из квадратной полыньи. Оставляя отпечатки босых ног в снегу, шел на меня, растопырив подернутые сосульками руки и напевая песнь из Земфиры — весь такой из себя креативный…

…Коровы-москвички меня разбудили… Засобирались в туалет и задели икроножными мышцами заснувшего спутника. Судя по хронометру, я отсутствовал семь минут.

* * *

Звонок от трапа в «Шереметьево» опять же наткнулся на нескончаемые длинные гудки.

Я не хотел думать о десятичасовой форе Воронова.

* * *

Наглость московских специалистов частного извоза может соперничать с их же застенчивостью.

На выходе с летного поля, как водится, таких специалистов столпилось десятка три, позвякивающих ключами и жаждущих исполнить свой долг.

— Серпуховской вал, — объявил я первому попавшемуся.

Вот тут и проявилась застенчивость.

— Девятьсот, — объявил он с интонацией, живо напомнившей мне покойничка Андрея Миронова из старинной ленты «Берегись автомобиля», когда Галина Волчек хотела купить из-под прилавка заморский «Грюндиг».

Утренний таксист назвал сумму и первый же ее устыдился, уточнив:

— В смысле рублей.

Он бы еще запросил девятьсот девяносто девять.

— Поехали, — без колебаний согласился я.

А дальше уже пошла окончательная, то есть предельная застенчивость:

— Сейчас, погоди, — сказал он, — может, еще кому-то в ту же сторону…

Тут и я не выдержал, проявил исконную сибирскую скромность — схватил мужика за отвороты куртки и, дыша нечищеными зубами рот в рот…

В общем, попутчиков дожидаться не стали…

* * *

Дверь, маркированная табличкой с номером тринадцать, оказалась незапертой и открылась бесшумно.

Внутри пахло моргом. Конечно, я опоздал и сейчас передо мной откроется… Перемазанное кровью, резиновое то, что осталось от живой девушки Насти, которую однажды мне довелось поцеловать.

Я сделал шаг и увидел странный пейзаж. Настя сидела на диване живая и здоровая, но экипированная довольно экстравагантно. Белая блузка расстегнута до половины, так что виден краешек кружевного бюстгальтера. Одна нога голая, но в туфле на высоком тонком каблуке, вторая — в чулке.

Она тоже меня увидела, но я сообразить не мог, какие чувства отражаются на ее лице.

Перед ней на полу в беспорядке валялось множество предметов дамского туалета, от платьев до нижнего белья и скомканных колготок.

Продвинувшись в комнату еще на полкорпуса, я наткнулся на направленный на меня ствол и, разумеется, Котяныча, сидящего на стуле с гнутой спинкой у невысокого элипсообразного столика в противоположном от.

Насти углу комнаты. Получилось, что мы держим друг-друга на мушке.

— Заходи, дядя!

Я так и не понял, удивился Воронов моему появлению или ожидал чего-то в этом роде. Он умный, а умные умеют предугадывать. А я так точно не удивился, встретив Константина Альбертовича. Последний сегмент мозаики с изображением его вооруженной фигуры занял последний промежуток художественно-документального полотна под названием «Маньяк избавляется от приятелей своей бывшей возлюбленной, а в конце убивает и саму возлюбленную».

А ведь сегмент-то не последний. Умертвив предмет страданий, он направляет ствол в свой висок… Или наоборот, педантически уничтожает отпечатки пальцев и иные доказательства своего присутствия, возвращается к нормальной жизни, знакомится с другой девушкой, женится, воспитывает сына и дочку, выходит на пенсию…

Или я стреляю первым…

Воронов шибко умный, но лицо синее, а шея раздулась, как у одной рыбы, не помню названия. Вернее, у нее не только шея раздувается, она делается похожей на теннисный мяч, когда ее достают из воды. Вот именно, Котяныч сейчас напоминал теннисный мяч, хотя сам по себе он довольно сухопарый паренек. А в глазах мерцает красноватый огонек, то ли признак переутомления, то ли отблеск далеких костров, что пылают в преисподней.

Несмотря на явное возбуждение, стрелять он, похоже, не собирается. По крайней мере не в эту самую секунду.

— Ребята, чем вы тут занимаетесь? — спросил я.

— Развлекаемся, — ответил Котяныч. — Вот смотри… А теперь второй чулок сними.

Последняя фраза предназначается Насте, хотя цепкий, окрашенный в багровые тона взгляд Котяныча по-прежнему нацелен на меня.

Настя не шелохнулась.

— Стесняется, — пояснил Воронов. — Тебя стесняется. А до тебя тут такой театр одного актера был, вернее актрисы. Жалко, ты к началу опоздал. Мы с ней за ночь почти весь гардероб перемерили. В разных комбинациях…

Гардероб Котяныча выглядел так, будто сам он и не думал раздеваться. Пиджак, галстук… Разве что верхняя пуговица рубашки расстегнута, чтобы шея не потекла через край. То есть получается, что физически они не того… В смысле он ее не трогал. Неужели всю ночь только смотрит?